Предисловие

Фрагмент фонтана в парке Виллы Ланте. Багная. Италия (1507-1573)

Фрагмент фонтана
в парке Виллы Ланте. Багная.
Италия (1507-1573)

Многие весьма именитые авторы писали о садах прозой. Автор этой поэмы заимствовал у них некоторые рекомендации и некоторые описания, а во многих местах ему посчастливилось даже совпасть с ними, ибо его поэма была начата до того, как их произведения увидели свет.
     Автор не скрывает, что с большими сомнениями отдает в печать этот свой труд, ожидаемый с нетерпением и заранее осыпанный похвалами. Но чрезвычайная снисходительность тех, кто давно его ждет, надежно оградит его от суровости тех, кто познакомится с ним впервые.
     Правда, моя поэма страдает большим недостатком - она дидактическая. Жанр этот в силу свойственных ему черт холодноват, а особенно на вкус нации, которая, как уже много раз было замечено, не воспринимает никаких других стихов, кроме сочиненных для театра и описывающих либо высокие страсти, либо смешные чудачества. Очень немногие, даже среди литераторов, читают "Георгики" Вергилия. но все, кто владеет латынью, знают наизусть четвертую книгу "Энеиды".
     В первой из названных здесь двух поэм ее автор, как кажется, сожалеет о том, что границы сюжета не позволяют ему должным образом воспеть сады. После того как он долго боролся с трудным для подробного изложения предметом земледелия, ему словно бы хочется отдохнуть, описывая вещи, приятные для глаз. Стесненный жесткими рамками своей темы, он ограничивается тем. что возмещает себе затраченные усилия беглым, но прелестным наброском садов и трогательным эпизодом, где рисует портрет старца, наслаждающегося счастьем на маленьком клочке земли, возделанном его собственными руками.
     То о чем римский поэт сожалеет как о недостижимом для себя, осуществил отец Ранен: он написал па языке Вергилия и в его же стили состоящую из четырех песен поэму о садах, имевшую большой успех, - в ту пору у пас еще читали новую латинскую поэзию. Его произведение не лишено изящества, хотя ему можно было бы пожелать большей точности и большей удачи в изложении отдельных эпизодов. Плану поэмы не хватает увлекательности разнообразия. Одна из песен полностью посвящена водам, другая - деревьям, третья - цветам. Уже заранее легко догадаться, что это - не что иное. как длинный перечень названий, а такое унылое перечисление более пристало ботанику, нежели поэту, да и монотонное движение, которое было бы достоинством в прозаическом трактате, становится большим недостатком в стихотворном произведении, где требуется, чтобы автор вел ваш ум извилистыми тропинками и чтобы на пути вам встречались неожиданные предметы.
     Кроме того, он воспевает только регулярные сады, и однообразие, связанное с этой регулярностью, проникло и в самое поэму. Воображение. по природе своей свободное, то с трудом передвигается по строго очерченным линиям партера, то изнемогает в конце длинной прямой аллеи. И повсюду оно сожалеет об отсутствии красоты хоть чуть-чуть неправильной, о пленительной непринужденности живой природы.
     Короче говоря, он изложил нам лишь механическую часть садоводческого искусства и начисто забыл о его наиболее существенной части, а именно о той, которая обращена к нашим ощущениям, к нашим чувствам, о том, что служит источником удовольствия, доставляемого нам сельскими видами и прелестями естественной природы, облагороженной искусством. Словом, его сады созданы архитектором; совсем иные сады создают философ, художник и поэт.
     Жанр такой поэмы приобрел популярность в последнее время, и даже если это влияние моды, надо ее за это поблагодарить. Искусство садоводства, которое можно было бы назвать роскошью агрикультуры, мне представляется одним из самых подходящих, более того, одним из самых добродетельных среди развлечений богатых людей. Как род культуры оно прививает вкус к невинным сельскохозяйственным занятиям; как способ украсить свои владения уменьшает опасность расточительства, которое обычно сопутствует большому богатству; наконец, садоводство имеет для такого рода лиц двойное преимущество: сочетать вкус к красотам и городской и сельской жизни. Удовольствие отдельных лиц оказывается в этом случае причастным и к общественной пользе - оно внушает богатым людям любовь к пребыванию на их землях. Деньги, которые уходили бы в руки тех, кто производит предметы роскоши, теперь идут на вознаграждение обрабатывающим их землю, и богатство возвращается к своему первоначальному источнику. Кроме того, само сельское хозяйство обогащается множеством растений или деревьев, привезенных издалека, которые добавляются к произрастающим на нашей почве, а уж это одно стоит всех изделий из мрамора, которые паши сады приобрели.

     Я был бы счастлив, если бы моя поэма смогла еще шире распространить столь простые и чистые вкусы, ибо, как сказал ее автор,

     Внушив любовь к полям, внушаем добродетель.

     Таково было вступительное слово, помещенное в начале первых изданий этого произведения. Но автор счел уместным добавить к нему следующее. Некоторые английские литераторы полагали, что я позаимствовал идею и многие детали своей поэмы из поэмы, которую сочинил на эту же тему г-н Мейзон, достойный друг Грея. Я весьма охотно воздаю должное множеству прекрасных стихов, отличающих это произведение, но объявляю, что задолго до того, как я познакомился с поэмой г-на Мейзона, я уже написал свою поэму и не раз читал отрывки из нее на общественных собраниях во Французской Академии и в Королевском коллеже, к которым имею честь принадлежать. Это новое издание моей поэмы задержалось вследствие непредвиденных обстоятельств, объяснять которые не имеет смысла.
     Болезнь глаз и недостаток средств помешали мне посетить, как я первоначально намеревался, лучшие сады Англии, и я упомянул лишь немногие из них, особенно прославленные своей красотой или воспоминаниями, которые они вызывают. Таковы Бленем, Стоу и сад Попа, к счастью, оказавшийся в руках человека со вкусом, который благоговейно хранит жилище и насаждения великого поэта, воздавая почтительную и искреннюю дань его памяти. Первыми памятниками знаменитому писателю служат построенный им дом, разбитый им сад и составленная им библиотека. Именно там, если верить в существование теней, и следовало бы искать его тень.
     Позволю себе напомнить, что моя поэма была опубликована в 1782 г., наиболее удачные ее места относятся к этому времени, и я взял себе правило не допускать при последующих дополнениях к ней ничего, относящегося к более поздним годам. Так, когда я говорил о садах Германии, все, что о них сказано, соответствует тем же годам. Я позволил себе лишь два отступления от этого единства времени: одно в эпизоде с монахами ордена траппистов и другое в нескольких строках, посвященных саду Коллин. В этих двух пассажах я воспользовался привилегией, некогда данной поэтам, - даром предвидения - и описал факты не как имеющие место сейчас, а как могущие осуществиться в будущем. Таким образом, единство времени остается по мере возможности соблюденным.
     Я считаю уместным именно здесь привести мой, помещенный в предисловии к "Сельскому жителю", ответ г-ну де Местру, который счел сюжет поэмы "Сады" малоинтересным. Это его утверждение столь важно, что я не могу упустить возможность привести возникшие у меня возражения. Г-н де Местр хочет сказать, что этот вид поэтического произведения не может вызвать у читателя столь же сильные чувства и произвести столь же глубокое впечатление, как другие жанры. Я с ним согласен. Но разве существует интерес только такого рода? Неужели же это обворожительное, самое естественное и самое добродетельное из всех искусств, названное мною роскошью агрикультуры, искусство, которое великие поэты описали как первое наслаждение первого человека, это приятнейшее и блистательнейшее использование богатств всех времен года и щедрот земли, которое наполняет очарованием целомудренное уединение, украшает изведавшую разочарование старость, рисует нам сельскую жизнь и ее красоты самыми яркими красками в их удачнейших сочетаниях и превращает в чарующие картины виды природы дикой и запущенной, - это искусство не интересно? Мильтон, Тассо и Гомер так не думали, они в своих бессмертных поэмах всегда видели в этой теме неиссякаемый источник сокровищ для воображения.

     Когда мы читаем у них посвященные этому предмету отрывки, в нашем сердце возникает или просыпается вновь потребность в простых и естественных наслаждениях. Вергилий в "Георгинах" посвятил старику, который устроил на берегу Галеза самый скромный из садов, прелестный эпизод, до сих пор производящий впечатление на ясные умы и души, чувствительные к истинной красоте искусства и природы.
     Добавим, что каждое поэтическое произведение заключает в себе интерес двоякого рода: интерес темы и построения. В поэмах того жанра, который я предлагаю публике, должен наличествовать в самой высокой степени интерес построения. В этом жанре вы не предлагаете читателю ни действия, возбуждающего любопытства, ни страстей, своею силой потрясающих душу. Поэтому нужно поддерживать его интерес тщательно выписанными деталями и приятностью стиля, который должен быть блестящим и безупречным. Здесь особенно важны верность мыслей, живость красок, богатство образов, прелесть разнообразия, искусство контрастов, неизменное изящество, которое привлекает читателя и не дает ослабнуть его вниманию. Но все эти достоинства возможны лишь при удачном построении, изысканном вкусе, вдумчивой и упорной работе. Поэтому истинные шедевры в этом жанре очень редки. В Европе насчитывается до двух сотен хороших трагедий, меж тем как жанр, о котором я говорю, представлен лишь двумя памятниками - "Георгиками" и поэмой Лукреция. Трагедии Энния, Пакувия и даже "Медея" Овидия погибли, а эти поэмы дошли до потомков, и мне кажется, что дух Рима сберег свою славу, сохранив именно эти шедевры. Среди произведений новых поэтов нам известны только две поэмы - английская "Времена года" и французская "Поэтическое искусство" Буало, да восхитительный "Опыт о человеке" Попа, которые приобрели и сохранили достойное место в ряду поэтических произведений такого рода.
     Один человек, по заслугам пользующийся известностью, в послании, напечатанном много времени спустя после публичного чтения нескольких отрывков из моей поэмы, по-видимому, вознамерился опровергнуть ценность подобного рода сочинений: он объявил, что даже дикарь воспевает свою возлюбленную, свои горы, озеро, леса, рыбную ловлю и охоту. Но, боже правый, какая может быть связь между бесформенной песней этого дикаря и талантом человека, умеющего увидеть прелести природы искушенным глазом наблюдателя, а затем" воспроизвести их, то пользуясь всеми яркими красками своего воображения, то живописуя тончайшие оттенки,-человека, умеющего уловить внутреннюю связь между природой физической и духовной, между людскими чувствами и ощущениями и - созданиями божьими, человека, умеющего порой отступить от своей темы в эпизодах, поднимающихся до высот трагедии или до величия эпопеи!
     Вот тут и уместно ответить некоторым критикам, по крайней мере самым придирчивым, осудившим поэму о садах.
Может быть, теперь, после пятнадцати лет молчания, мне будет дозволено попытаться разрушить досадно несправедливое представление о ней, порожденное этими критиками. Одни упрекали ее в отсутствии плана. Всякий человек, наделенный вкусом, заранее чувствует, что было бы невозможно создать безупречно симметричный и стройный план, описывая сады, в которых живописная неправильность и продуманный беспорядок составляют их главную прелесть. Когда Ранен написал латинскую поэму о регулярных садах, ему было легко изобразить в четырех составляющих се песнях 1) цветы, 2) фруктовые сады, 3) воды и 4) леса. В этом пет никакой заслуги, ибо это не представляло никакой трудности. Но при описании живописных и свободных садов, где все составляющие их предметы зачастую перемешаны и переплетены друг с другом, где приходится порой подниматься до философских рассуждений о причинах наслаждения, которое дает нам природа, усовершенствованная, но не исковерканная искусством, где следует исключить выравнивание, ограничения симметрии и педантизм в создании красивых мест, нужен план совершенно иной. Итак, автор показал в первой песни, как надо заимствовать у природы и наиболее удачно использовать живописное богатство нерегулярных садов, как превращать ландшафты в картины, с какой тщательностью следует выбирать для сада местность и обдумывать его размещение на пей, чтобы увеличить ее преимущества и исправить недостатки; пояснил, что в природе поддается, а что сопротивляется воспроизведению, и, наконец, охарактеризовал разные роды ландшафтов и садов, отличия свободных садов от регулярных.

     За этими общими рассуждениями следует изображение отдельных частей живописной композиции сада; вторая песнь полностью посвящена самим насаждениям, составляющим наиболее важную часть пейзажа, созданию перспектив и видов, красота которых полностью зависит от искусства посадок.
     Третья песнь содержит описание предметов, каждый из которых в отдельности не смог бы заполнить песнь целиком, не придав ей сухости и однообразия: это газоны, цветы, скалы и воды. Наконец, четвертая песнь состоит из описания картин величественных или трогательных. сладостных или угрюмых, меланхолических или жизнерадостных; в ней рассказывается также о том, как прокладывать тропинки, ведущие к этим естественным картинам; в заключение говорится о том, что могут добавить другие искусства, и в частности скульптура и агрикультура, к украшению пейзажей.
     Примечательно, что изложенный выше план, хотя автор его совершенно не предполагал этого заранее, оказался, несмотря на многочисленные обвинения в нестройности и беспорядочности, точно таким же, как план "Поэтического искусства", столь превозносимый за свою правильность и стройность. В самом деле, Буало в первой песни своей поэмы рассуждает о таланте поэта и общих правилах поэзии; во второй и в третьей - о различных поэтических жанрах - идиллии, оде, трагедии, эпопее и т. д., определяя - как и я в свою очередь старался, - каждому из жанров достойное место, значение и соответствующие размеры; и, наконец, в четвертой песни говорит о поведении и нравах поэтов, а также о моральной цели поэзии вообще.
     Наиболее суровые критики упрекают мою поэму в недостаточной чувствительности. Замечу прежде всего, что многих поэтов называли чувствительными именно за то, что они подражали в своих стихах некоторым местам из моей поэмы. Лица более снисходительные усмотрели чувствительность в моих сетованиях по поводу разрушения старинного парка в Версале и связанных с ним воспоминаниях обо всем, что было самого трогательного и самого величественного в том незабываемом веке; в описании впечатлений, вызванных видом руин, - этому месту в поэме, совершенно новому для французской поэзии, впоследствии не раз подражали и в прозе и в стихах; они находили чувствительность в изображении меланхолии, неизбежно охватывающей нас при виде осеннего увядания природы, в описании насаждений, превративших до сих пор безжизненные и, так сказать, беспамятные деревья в памятники любви, дружбе, возвращению друга, рождению сына; эта мысль, совершенно новая в момент сочинения поэмы, в дальнейшем тоже вызвала множество подражаний: их авторы усмотрели чувствительность и в отрывке, в котором воздается дань уважения знаменитому и злополучному Куку, и, наконец, в трогательном эпизоде с таитянином, который посреди пышности и блеска Парижа тоскует о бесхитростных красотах края, где он родился, и, неожиданно увидев в королевском саду банановую пальму, бросается к ней, обнимает ее, заливаясь слезами, и на мгновение предается сладостной иллюзии, перенесшей его на родину.
     Вообще говоря, есть два рода чувствительности. Одна смягчает наше сердце при виде несчастий ближних, черпая из источника кровного родства, дружбы или любви, и рисует радости или горести больших страстей, приносящих людям счастье или несчастье; это та чувствительность, которую охотно признают многие писатели. Но есть и другой ее род, гораздо более редкий, но не менее ценный: это чувствительность, которая распространяется, как сама жизнь, на все части произведения, придает интерес самым чуждым человеку предметам, пробуждает в нас сочувствие к судьбе, благополучию или гибели животного или даже растения, к местам, где мы жили или росли и которые были свидетелями наших горестей или радостей, к печальному зрелищу руин. Именно такая чувствительность вдохновляла Вергилия, когда в описании мор?, поразившего стада, он сумел внушить нам почти равное сострадание к волу, оплакивающему смерть своего брата, своего сотоварища по труду, и к земледельцу, который с горьким вздохом оставляет недопаханную полосу.

     Именно такая чувствительность воодушевляет поэта, когда он описывает молодой кустик, неосторожно распустивший раньше времени пышную и свежую листву, и просит жестокую сталь пощадить его хрупкую и нежную юность.
     Этот вид чувствительности встречается редко, ибо не принадлежит к числу привязанностей, существующих только в человеческом обществе, а относится к изобилию чувств распространяющихся на все кругом, все воодушевляющему, ко всему полному интереса, и поэт, удачно нашедший несколько прекрасных трагических стихов, не сможет написать и пяти строк, принадлежащих к названному мною роду творчества.
     Некоторые особы, в общем весьма почтенные, бросили моей поэме упрек, быть может еще более серьезный, что она написана только для богачей. Они выставили как оружие против нее участие, которое вызывает к себе бедность, и утверждали, что автор дает читателям советы, невыполнимые для обычных людей. Но если речь идет о полной бедности, то у нее есть другие заботы, кроме украшения пейзажей; если же речь идет о людях умеренного достатка, то я отвечу, что видывал прелестные сады в рекомендуемом мною стиле, которые потребовали затрат неизмеримо меньших, чем иные сады, много более дорогостоящие и гораздо менее приятные на вид. Ведь большая часть моих рецептов имеет целью наиболее удачное использование красот природы и может быть осуществлена скромными средствами, если расположение и особенности местности благоприятствуют хорошему вкусу ее владельца.
     Да и, кроме того, можно ли представить себе, чтобы поэт, для которого деревня настолько притягательна, что он посвятил ей три первых своих произведения, стал презирать тех, кому она обязана своими богатствами? Достаточно вместо ответа таким критикам процитировать следующие стихи из первой песни:

Прелестные поля, что нам ласкают взгляд,
Раздумий требуют скорее, чем затрат.

Меня обвиняли еще и в том, что я требую от архитекторов-садоводов подражания величественным красотам природы, и в особенности горам, а при этом забывают, что у меня об искусственных, насыпанных горах и холмах сказано:

Коль вместо истинной горы стоит подделка,
То это выглядит и вычурно, и мелко,
И даже там, где наш обманут будет глаз,
Природа поглядит и не одобрит вас.

Когда же речь идет о том, что называют зданиями или строениями - а они нынче считаются наибольшей роскошью в садах, - то можно напомнить следующие строки:

Сколь многие, стремясь похвастаться пред всеми,
Оригинальностью соседей поразить,
Спешат приобрести и тут же водрузить
Строения всех стран и всех народов света -
Хаос лишь создают. Как неразумно это!

Нельзя на маленьком пространстве, в узкой рамке,
Все сразу поместить - беседки, гроты, замки,
Часовни, пагоды...

Я решительно осудил также и манию, еще более смехотворную, создавать искусственные руины. Об этом сказано:

Но только никогда не делайте попыток
Подделкой заменить событий древний свиток
И заново создать приметы давних лет
Там, где их не было, не может быть и нет.
Подъемный старый мост с бойницами на башнях,
Напоминающий о доблестях вчерашних,
Нельзя соорудить - на нем печать веков,
А сделанный вчера - увы! - он не таков!
Так, в шутку стариком одевшийся ребенок
Ни благородно сед, ни юношески топок.
И выходки его нелепы и смешны.
Иное - подлинный кусочек старины!

Вообще, что касается настоящих руин, то известно, что их нужно предоставить действию времени - оно разрисует и доведет их вид до совершенства лучше, чем все усилия художников.
И, наконец, расточительная мания разведения цветов и стремления обладать, ни с кем не целясь, редчайшими их сортами нашли свое осуждение в следующих стихах:

Так житель Гарлема один, закрывши дверь,
Без сна и отдыха, по суткам, как влюбленный,
Ждет с трепетом, когда распустятся бутоны;
Он караулит сад, как падишах - гарем.
Делиться красотой не хочет он ни с кем;
Стараясь выведать соперников секреты,
Готов не пожалеть любой цены за это,
И, как скупец свой клад, бессменно, круглый год,
Изысканный тюльпан ревниво бережет.

Я мог бы приложить к тем критикам, которые, считая, что придерживаются иного, чем я, мнения, говорят в прозе то же, что я говорю в стихах, одну удачную строку из «Послания "О диспутах"»:

И ваши же слова направят против вас.

Но если я почитал своим долгом осудить дорогостоящие и безвкусные причуды, я все же не должен был исключать того, что богатство может добавить к украшению садов, - если, разумеется, употреблять затраченные суммы со вкусом и осмотрительностью. Однако я дал рекомендации обладателям небольшого состояния, равно как и людям богатым, и предоставил всем возможность сделать свой сад приятным на вид, обойдясь без статуй, без декоративных строений, без всей той роскоши, которая недоступна лицам среднего достатка, но дает возможность богатству употребить мастерство художников с пользой для них и во славу красоты.
Наконец, двадцать изданий поэмы, ее переводы па немецкий, польский, итальянский, английский (дважды) языки служат достаточно выразительным ответом наиболее суровым ее критикам. Автор не строит себе иллюзий относительно качеств многих из переходов от одного мотива к другому - они часто получались вялыми и натянутыми: автор исправил ошибки в этом издании, дополнив его многочисленными новыми пассажами и трогательными эпизодами, которые должны придать произведению дополнительную ценность.

     Именно для того, чтобы представить это издание в более привлекательном виде, автор и попытался отразить слишком уж резкие нападки критиков на поэму.
Читатели уже знают, что в предисловии к "Сельскому жителю" я ответил на некоторые критические замечания; да будет мне позволено ответить и на принципиальные возражения по поводу моего нового произведения.
     Так, мне ставят в вину как очень серьезный промах то, что я не изложил в первых же строках поэмы ее общего плана. Это соображение можно опровергнуть одним словом, сказав, что законодатель французской поэзии в самой правильной и самой заслуженно знаменитой из своих дидактических поэм не предпослал ей никакого плана. А его авторитет настолько незыблем, что я не знаю, какие возражения можно ему противопоставить. Но самое удивительное то, что мои противники утверждают, будто такого плана вообще не было, лишь потому, что он не был изложен вначале. В ответ приходится напомнить им, что моя поэма написана с целью объяснить: 1) как сделать свою жизнь в деревне и жизнь всех окружающих счастливой; 2) как возделать свои земли таким образом, чтобы это стало искусством, а не повседневной рутиной: 3) как научить смотреть на деревню и на все явления природы глазами наблюдателя; наконец, 4) как прививать повсюду и поддерживать вкус к этим занятиям, к удовольствиям сельской жизни, сделав ее интересной. Таким образом, и посвящены поочередно философу, агроному, натуралисту, пейзажисту четыре части поэмы. Это объяснение, думается мне, должно удовлетворить всех тех, кого вообще возможно удовлетворить.
     Утверждали также, что разделы поэмы не связаны между собой. Если это утверждение означает, что каждый из них можно рассматривать по отдельности, то оно не лишено смысла, но ничем не противоречит замыслу автора. Вергилий мог бы написать одну поэму о виноградниках, другую о злаках, еще несколько о фруктовых садах или о пчелах. И хотя каждый такой сюжет может быть отделен от других, это отнюдь не доказывает, что автор совершил ошибку, объединив их в своих "Георгиках". Четвертую песнь особенно часто обвиняют в том, что она чужда всему произведению: но когда автор называет поэму "Сельский житель", то он имеет право включить в нее все, что допускает такое заглавие, и сельский поэт при этом не должен быть забыт. И если бы я опустил эту последнюю четвертую часть, то ясно, что критики вскричали бы: "Как? Вы говорите об искусстве создавать себе счастливую жизнь в сельской местности, об искусстве культивировать ее, о том, как насладиться видом ее красот и изобилия, и забываете о тех, кто умел ее воспевать! Вы забываете о Вергилиях, Томсонах, Геснерах, создавших картины столь оригинальные и очаровательные, что без них, кажется, чего-то недоставало бы и самой природе! Это было бы оскорбительно и для деревни и для поэзии одновременно!".
     Вместо того чтобы без конца приумножать критические выпады подобного сорта, несправедливость которых я, кажется, сумел доказать, не проявив никакой озлобленности на их авторов, на мой взгляд, было бы куда справедливее и естественнее заметить, что все песни поэмы явственно отличаются друг от друга, а сюжет ее совершенно нов для литературы на всех языках, особенно для нашей.
     Наконец, я могу сказать, что нисколько не удивлен той суровостью, которую проявила по отношению к поэме определенная часть нашего общества. Известно, что каждое вновь вышедшее произведение любого автора всегда становится предметом осуждения, зато, как бы в вознаграждение ему, предыдущие его произведения приобретают уважение, в котором им было отказано в момент их появления в печати. И это явление - отнюдь не результат ни справедливости, ни снисходительности, напротив, это признак недоброжелательности к писателю, попыток с помощью предыдущих его произведений очернить новые.

     Создается впечатление, что в области литературы первые произведения писателей появляются уже сразу обездоленными и остаются такими до тех пор, пока последующие не дают им права старшинства. Когда появился мой перевод "Георгик", на него обрушилась лавина критических замечаний. После публикации "Садов" мой предыдущий труд осыпали похвалами только для того, чтобы отказать в них последующему. Зависть охотно усматривает иссякание и ослабление таланта в каждом новом произведении сколько-нибудь известного писателя. "Сельский житель" в свою очередь принес предшествующей поэме такую же притворную благожелательность. А теперь, видимо, ему придется ждать появления нового произведения, которое приняло бы все новые нападки на себя.
     Много раз замечалось, что одно из главных несчастий литературы и тех, кто ее создает, это злоба, постоянно следующая за ними по пятам. И особенно прискорбно, что она встречается чаще всего среди тех, кто сам идет по тому же пути. Горе тем, чье воображение может опускаться от высочайших предметов к толчее мелких страстишек, недостойных литератора; они напоминают мне блестящих и переливающихся всеми цветами мушек, которые, поиграв и порезвившись в солнечных лучах, садятся в грязь, пачкаются в ней и пачкают потом все, к чему прикасаются.      А пчела источает только воск и мед и садится только на цветы.
     В конце концов, если моим недоброжелателям и удалось преуменьшить и так скромные заслуги данного произведения, они не смогут лишить меня того огромного удовольствия, которое я испытал, когда сочинял его. Мое воображение, окруженное всем самым нежным, самым блестящим и самым роскошным, что дает нам природа, с наслаждением упивалось успокаивающими душу идеями, которые она внушает. Эта радость, вызывающая зависть у всех, единственная, которой никто меня лишить не может.
     Мне простят попытку оправдать поэму "Сельский житель", если вспомнят о том, как поддержала и утешила она меня в моих невзгодах. Другие искусства, которые служат нам как бы роскошью и утехой, в дни несчастий представляются нам не столь уместными. Поэзия развлекает нас в дни процветания, укрепляет добродетель во времена развращенности, утешает в эпоху тирании: впрочем, в такие тягостные времена обычные развлечения и не удовлетворяют нас: нам нужны занятия, требующие страсти, большого напряжения ума и души; поэзия обладает этим преимуществом. У нее есть еще и способность с помощью воображения подниматься над картинами обыденной жизни, над прискорбным зрелищем испорченного века; она по своей воле может создавать иные миры, выбирать для них жителей и помещать это воображаемое население, эти лучшие миры между нами и - несчастьем или преступлением. Она может уводить тех, кто ее создает, в убежище уединения, наиболее надежное при тирании; именно там и только там еще можно сохранить хоть какие-то остатки свободы, хотя бы надеяться на забвение. Это средство, правда, не всегда удается применить: в страшное время, о котором я говорю, безвестность и одиночество имели свои опасности. Но мое существование свидетельствует в их пользу, и лишь невыразимым прелестям поэзии я обязан той любви к уединенной жизни, которая мне столько дала. Это прекрасное искусство никогда не было для меня только развлечением, а потом оно стало моим утешением и моим прибежищем.
     Не могу не закончить эти размышления выражением признательности г-ну Давиду, который, не будучи со мной ничем связан, вознаградил меня за суровость моих критиков ответами на их нападки, исполненными вкуса, ума и изящества, и притом высказанными им по доброй воле.
Многочисленные издания поэмы стали реальным основанием высказанного им мнения, да и мой собственный ответ на критику таков, что его нельзя отбросить ничтоже сумняшеся.
     Я должен принести благодарность и тем, кто в прелестных стихах выразил столь большую снисходительность к моему труду и благожелательность ко мне самому. Самое сладостное из существующих на свете чувств, а именно признательность, перенесло меня, хотя бы мысленно, на мою родину, несчастья которой я так живо ощущал и чьи услады и благодеяния сохранились в моей памяти.

Далее к Песне I-й ...



Мотивы • Жак Делиль. Сады • Предисловие




Ландшафтный дизайн, ландшафтное проектирование, благоустройство, озеленение, профессиональный уход